— Ты опять мясо с картошкой пересолила, ты на вкус-то сама пробовала?! — голос Сергея, низкий и сжатый от злости, разорвал вечернюю тишину.

Лена молча отодвинула тарелку в сторону. Она не спорила уже давно. Не доказывала. Не оправдывалась. Только глянула на мужа усталым, опустошённым взглядом.

— Ты же знаешь, я с работы пришёл уставший, а тут вот ЭТО, — он с шумом отодвинул стул, встал, швырнул ложку в мойку так, что та с лязгом ударилась об раковину. — Ты дома целый день, чем ты занимаешься вообще?! Ни детей нормальных, ни жрать нечего.

Лена опустила глаза. “Детей нормальных”… Эти слова звенели в голове сильнее, чем шум ложки. Их сын Дима родился недоношенным, с астмой. С тех пор Сергей затаил злость. Не вслух — но она жила в каждом его слове, взгляде, жесте. Будто это была её вина. Будто она выбрала…

— Иди ешь в зале, я уберу тут, — тихо сказала Лена.

Он ничего не ответил. Просто вышел. Слышно было, как с хрустом открылась баночка пива.

Она стояла у мойки, оттирая следы чужой ярости, как будто сковородка и стол виноваты в том, что её муж ненавидит её уже семь лет. Или всегда? Она уже не помнила, когда он её любил. Или хотя бы смотрел без презрения.

Сергей когда-то был другим. Улыбчивым, заботливым. Дарил цветы без повода, держал за руку, носил на руках, смеялся, целовал в лоб. Потом он стал… не мужчиной, не другом, а деспотом который всё время был чем-то недоволен.

— Лен! — рявкнул он из комнаты. — Пульт не работает! Это опять ты его уронила?!

Она вздрогнула и, не вытирая руки, прошла в комнату. Пульт лежал на диване. Аккуратно. Как она и оставила.

— Вот же ты… — он швырнул его в неё. Пульт попал ей в плечо. Не больно. Но очень обидно.

— Я ничего не трогала, — прошептала она.

Он молча включил телевизор, и Лена медленно вышла из комнаты. Тихо, словно тень. Она всегда старалась не шуметь, не раздражать, не дышать громко. Удивительно, как можно жить с человеком, боясь собственного дыхания.

Лена не помнила, когда именно она перестала плакать. Может, в тот день, когда Сергей впервые сказал, что ей “повезло с ним, такой серой мышке, а он мог бы найти и получше”. Или тогда, когда он, не стесняясь, флиртовал с продавщицей на рынке у неё на глазах. Или когда Диму забрали в больницу с приступом, а он не пришёл даже навестить, сославшись на «работу». Слёзы тогда внутри обратились в лёд. Тяжёлый, ломкий.

Дима спал в своей комнате. Он стал тихим мальчиком, почти незаметным. Он не просил ничего, не капризничал, учился хорошо, всё сам. Лена знала: он всё видел. Он всё слышал. Он всё понимал. И это больнее всего.

— Мам, а папа нас любит? — однажды спросил он, глядя в окно, будто боялся услышать ответ.

— Конечно, солнышко, просто он устаёт, — тогда соврала она. А себе — не простила.

Но в тот вечер, когда пульт ударил в плечо, и в глазах Сергея она увидела не раздражение, а почти… скуку — ей стало страшно. Не за себя. За сына. За его будущее. За его душу, растущую в этом доме, полном страха и злости.

На следующий день она проснулась раньше всех. На кухне варился кофе, пахло хлебом. Обычное утро, которое начиналось с тревоги. Она села, положила перед собой свой старый дневник. Развернула. И написала:

“Я хочу уйти”.

Потом перечеркнула. И снова написала.

“Я должна уйти”.

Сергей встал позже. Не поздоровался. Просто бросил:……….