Твоя семейка — нищеброды! — пренебрежительно прошипел муж, не зная, что моя «бедная» тётя оставила мне шикарный бизнес.
— Твоя семья — полные нищие, бомжи в потрёпанной одежде и с пустыми тарелками! — с ядовитым презрением бросил Олег, словно плюнул в сторону кухни, впиваясь пальцами в пульт от телевизора. Каждое нажатие кнопки было словно удар — резкое, злобное, будто сама техника была виновата в его дурном настроении.
Я стояла у стола, аккуратно расставляя тарелки, как будто выстраивала баррикаду из фарфора. В голове, как мантру, повторяла: раз, два, три… семь, восемь, девять… Восемь лет брака — это не просто цифра. Это восемь лет, наполненных терпением, сожжённым внутри, как бумага в костре. Восемь лет, за которые я научилась принимать унижения с видом спокойной благодарности, будто это не оскорбления, а странный способ проявления заботы.
— Особенно эта твоя тётя София, — продолжал он, не отрывая глаз от экрана, где мелькали яркие рекламные заставки. — Всегда приходит с этим жалким тортиком из «Магнита», будто это какой-то праздник. Как будто мы не можем позволить себе нормальные десерты! А сама? Работает в своей развалюхе на окраине, подстригает ногти бабушкам за копейки. Ну и размах!
Я стиснула кулаки под столом, ногти впились в ладони. Каждое слово — как игла, вонзающаяся в сердце. Но я молчала. Молчала, потому что за эти годы научилась быть невидимой в собственном доме.
Внезапно в коридоре раздались лёгкие, торопливые шаги — дети вернулись. Кирилл, мой десятилетний сын, и Алиса, наша маленькая художница, ворвались в квартиру, смеясь, с румянцем на щеках после зимней прогулки. Я почувствовала облегчение — как будто в комнату ворвался свежий ветер, разгоняющий тяжёлый воздух.
— Папа! — закричала Алиса, подбегая к дивану с листом бумаги в руках. — Смотри, я нарисовала тётю Соню и себя!
На рисунке — две фигуры: женщина с седыми волосами, в старомодном платке, и девочка в розовом пальто. Между ними — огромное солнце, нарисованное оранжевым мелком, такое яркое, будто оно светило не на бумаге, а прямо в комнату.
— Молодец, — пробурчал Олег, даже не отрываясь от экрана. — Только хватит уже этих бабушек рисовать. Лучше нарисуй папу. Или новую машину, которую я скоро куплю, когда стану начальником отдела.
Алиса замерла. Её глаза потускнели, как будто кто-то выключил свет внутри. Я почувствовала, как в груди сжимается ком — не только от обиды за дочь, но и от собственной беспомощности.
— Очень красиво, солнышко, — быстро сказала я, забирая рисунок и целуя Алису в макушку. — Давай повесим его на холодильник? Он будет напоминать нам, какая ты талантливая.
Кирилл, уже слишком взрослый для своих лет, заглянул в кастрюлю, стоящую на плите.
— А что на ужин?
— Опять твоей мамы диетический ужас, — вмешался Олег, теперь уже с откровенным сарказмом. — Куриная грудка, гречка, овощи на пару… Как будто мы в доме престарелых, а не в нормальной семье.
— Это полезно, — ответила я, стараясь говорить ровно. — Мы ведь экономим на лишних тратах. А здоровье — это главное.
— Да, конечно, экономим! — он резко повысил голос. — Потому что твой отец — неудачник, который не может помочь собственной дочери, а твоя тётка-пенсионерка только и делает, что дарит вам старые книжки и жалкие подарки!
Дети замерли. Кирилл посмотрел на меня, потом на отца — в его глазах читался вопрос: Почему ты молчишь? Почему ты не защищаешь нас?
Я поставила салатник на стол с такой силой, что несколько кубиков помидора выпрыгнули на скатерть, оставляя алые пятна, будто кровь.
— Олег, — сказала я тихо, но твёрдо. — Хватит.
— Что — хватит? — он резко повернулся ко мне. — Говорить правду? Да вы все живёте в иллюзиях! Запомните, дети, — добавил он, поворачиваясь к ним, — если не хотите провести жизнь в нищете, как мамина родня, учитесь зарабатывать, а не мечтать о бабушкиных тортиках!
В этот момент я посмотрела на Кирилла. Он не отводил взгляда. В его глазах — не детская обида, а взрослое понимание. Он видел всё. Видел, как его отец унижает мать. Видел, как я сжимаю губы, чтобы не заплакать. И в этот момент мне стало невыносимо стыдно. Не за «бедную» семью. Не за тётю Соню. А за себя. За своё молчание. За то, что я позволила этому продолжаться годами.
В кармане фартука завибрировал телефон. Я достала его, как будто искала спасения. Сообщение от тёти Сони:
«Солнышко, загляни завтра. Нужно поговорить.»
Я не знала, что это будет последний раз, когда я увижу её живой.
Тётя София умерла через две недели. Тихо, во сне, как и жила — скромно, без шума, без требований. Как будто не хотела никому мешать даже в смерти. На похоронах Олег стоял рядом, смотрел на часы дважды, будто торопился на встречу с кем-то более важным. Когда я не выдержала и заплакала, он прошипел в ухо:
— Ну хватит уже! Тебе же не мать умерла, в самом деле!
Он так и не узнал, о чём мы говорили в тот последний день. Я до сих пор вспоминаю её кухню — тёплую, с запахом чая и корицы. Она пожаловалась на сердце, но не с жалобой, а с лёгким вздохом, как будто это было просто неудобство. Потом заварила крепкий чай в старом фарфоровом чайнике с отколотым носиком, достала из жестяной коробки печенье, испечённое собственными руками, и посмотрела на меня — пронзительно, как будто видела насквозь.
— Марина, — сказала она просто. — Ты несчастлива.
Не вопрос. Не предположение. Утверждение. Как диагноз.
А потом обняла меня — тонкие руки, запах лаванды, тепло, которое я не чувствовала с детства.
— Но всё изменится, — прошептала она. — Я знаю.
Я тогда думала, что это просто слова умирающей женщины. Утешение. Надежда.
Но она была права.
Через месяц после похорон меня вызвали к нотариусу.
— Вы — единственная наследница Софии Михайловны Верховской, — объявила женщина в строгом чёрном костюме, глядя на меня поверх очков. — Вам переходит право собственности на нежилое помещение площадью 78 квадратных метров по адресу Ленинский проспект, 42. Там расположен салон красоты «София». А также — банковский вклад на сумму…
Цифра, которую она назвала, заставила меня пошатнуться. Я вцепилась в подлокотники кресла, будто боялась упасть. Сердце заколотилось. В голове — шум, как от прибоя.
— Здесь ошибка, — выдохнула я. — У тёти не могло быть столько денег. Она жила так скромно…
Нотариус позволила себе лёгкую улыбку.
— Ваша тётя была очень мудрой женщиной. Салон работал стабильно. Она не тратила лишнего. Всё инвестировала. Уже пятнадцать лет. Ни одного лишнего рубля на себя. Только на будущее.
Я вышла на улицу, держа в руках папку с документами, как будто держала в руках новую жизнь. Воздух был острый, холодный. Я вдохнула — и впервые за много лет почувствовала, что могу дышать свободно. Что у меня есть выбор. Настоящий выбор.
Вечером, когда дети уснули, я сказала Олегу. Только о салоне. О деньгах — ни слова. Его лицо мгновенно изменилось. Презрение исчезло, сменившись жадным интересом.
— Так-так-так, — протянул он, откладывая телефон. — И сколько стоит этот сарай?
— Это не сарай, — сказала я, и впервые за годы почувствовала, как внутри что-то просыпается. Гордость. Сила. — Это бизнес. В центре города. С постоянными клиентами. С репутацией.
— Продадим, — решил он. — Или переоформим на меня. У тебя же нет опыта. Ты же не бизнесмен.
В прошлом я бы согласилась. Склонила голову. Отдала бы всё. Чтобы не было конфликта. Чтобы тишина в доме не нарушалась.
Но теперь — в ушах звучал голос тёти Сони: «Всё изменится».
— Нет, — сказала я тихо.
— Что? — не понял он.
— Нет. Я не буду продавать. И не переоформлю на тебя.
Он рассмеялся — громко, как над дурацкой шуткой.
— Мариш, ты что, с ума сошла? Какой из тебя предприниматель? Ты даже с детьми не справляешься без моих указаний!
— Справляюсь, — подняла я глаза. Впервые за долгое время посмотрела ему прямо в глаза. — Я справляюсь с детьми. Я веду дом. И с салоном справлюсь.
Его лицо исказилось — сначала усмешка, потом раздражение, затем — гнев..